ольга птицева
Про барыню-сударыню и песцов
рассказ из автофикшн-цикла о детстве на Крайнем Севере
Лельке было три, когда мама в первый раз не пришла домой ночевать.
На улице стоял мороз. Он давно уже не унимался, был трескучий до костного хруста, густой настолько, что проникал через окна. Собирался снегом на подоконнике. Холодил пол. Лелька чувствовала его через носки, первые — тоненькие с лисичками, вторые — из колючей шерсти.
— Надень тапочки, застудишься! — просила бабушка, выглядывая из кухни.
Лелька пряталась за дверной косяк, дожидалась, пока в раковине снова зашумит вода, и возвращалась в коридор. Она ждала маму.
Мама ушла утром. Было рано, задувал южак. Лелька узнала его по тонкому свисту в окнах. Мама приоткрыла дверь в комнату, и Лелька тут же проснулась. От мамы пахло горькими духами и лаком для волос. Она присела на краешек кровати, наклонилась к бабушке, сказала ей что-то неразборчиво. Бабушка тут же проснулась, заворочалась, поднимаясь. Всю ночь она грела Лельку — дыханием, ладонями, большим своим спящим телом, и без нее сразу стало холодно. Лелька захныкала, но мама положила ей ладонь на лоб.
— Поспи еще, — попросила она.
Лелька зажмурилась, чтобы ее не расстраивать, и принялась слушать, как скулит Лота, как тяжело бабушка хромает по коридору, чтобы закрыть за мамой дверь, как возвращается в комнату, накрывает Лельку еще одним одеялом, тяжелым и сонным. Под ним дрема приходила сама собой, и снился снег, засыпающий Лельку, и комнату, и дом, и тропинку к дому, по которой шла сейчас мама, исчезая в этом снеге, как в разведенном водой молоке.
— Дрыхнешь еще? — Надька с разбегу запрыгнула на кровать, пролезла в тепло с ледяными ногами. — Там снега намело до подоконника!..
Лелька спрятала голову под подушку и нарочно стала спать еще крепче, чтобы не отвечать. Но Надька наклонилась к ней:
— Деда Рыптэна теперь до лета не найдут!..
Голос ее пробрался под подушку. Лелька сжалась, выдавая свой сон-не-сон.
— Витка еще вчера один с охоты вернулся, я из окна видела, — горячо заговорила Надька. — Шуба вся в снегу, лицо обмороженное, а на санках только куропатки. Мертвые!
Нужно было вскочить, перелезть через Надьку и побежать к бабушке, та уже разогревала на сковороде вчерашние пирожки, и пахло от них сладким тестом и яблочным повидлом. Но второе одеяло было слишком тяжелым. Еще и Надька навалилась сверху.
— Витка деда на сопку утащил, чтобы его там песцы съели.
Слезы уже собирались в Лельке. Деда Рыптэна она видела прошлым летом. Витка выносил его на завалинку у дома, укрывал шкурой и оставлял так, пока ходил за хлебом в автолавку. Дед Рыптэн подставлял плоское лицо солнцу и замирал, а Лелька смотрела на него из окна и гадала, есть ли у деда глаза, или две слепые щелочки — все, что ему досталось.
— Песцы сейчас голодные, они человека за три километра чуют, — не унималась Надька. — Прибежали на сопку, начали деда рвать, а он даже не заплакал. Знаешь почему?
Лелька затрепыхалась, отталкивая от себя одеяло, но сил не хватило. Ладошки стали липкими, живот скрутило от страха и духоты.
— Потому что слезы у него замерзли, — выдохнула Надька ей прямо в лицо и наконец помогла выбраться наружу.
Майка тут же прилипла к влажной коже, воздух обжег холодом. Под ближней сопкой песцы доедали деда Рыптэна. Лелька облизнула пересохшие губы, вдохнула поглубже и на выдохе начала реветь.
— Бабуля!.. — позвала она.
Бабушка тут же оказалась рядом, подхватила Лельку на руки, прижала к себе и понесла туда, где пахло пирожками, а из окон была видна тропинка, по которой мама ушла из дома в снег. Они засели на кухне. Лелька то сбегала в коридор, проверить, не вернулась ли мама, то возвращалась обратно, чтобы согреться — от плиты расходился сухой жар.
— Пирожок будешь? — предложила бабушка, аккуратно переворачивая котлету на скворчащей сковороде.
— Не.
— С молочком! С фермы вчера привезли. — И шлеп лопаткой, чтобы котлета не подгорела. — Литр молочка и творога грамм двести. Свежие, еще коровкой пахнут. Прямо, как на Материке.
На улице стоял мороз. Он давно уже не унимался, был трескучий до костного хруста, густой настолько, что проникал через окна. Собирался снегом на подоконнике. Холодил пол. Лелька чувствовала его через носки, первые — тоненькие с лисичками, вторые — из колючей шерсти.
— Надень тапочки, застудишься! — просила бабушка, выглядывая из кухни.
Лелька пряталась за дверной косяк, дожидалась, пока в раковине снова зашумит вода, и возвращалась в коридор. Она ждала маму.
Мама ушла утром. Было рано, задувал южак. Лелька узнала его по тонкому свисту в окнах. Мама приоткрыла дверь в комнату, и Лелька тут же проснулась. От мамы пахло горькими духами и лаком для волос. Она присела на краешек кровати, наклонилась к бабушке, сказала ей что-то неразборчиво. Бабушка тут же проснулась, заворочалась, поднимаясь. Всю ночь она грела Лельку — дыханием, ладонями, большим своим спящим телом, и без нее сразу стало холодно. Лелька захныкала, но мама положила ей ладонь на лоб.
— Поспи еще, — попросила она.
Лелька зажмурилась, чтобы ее не расстраивать, и принялась слушать, как скулит Лота, как тяжело бабушка хромает по коридору, чтобы закрыть за мамой дверь, как возвращается в комнату, накрывает Лельку еще одним одеялом, тяжелым и сонным. Под ним дрема приходила сама собой, и снился снег, засыпающий Лельку, и комнату, и дом, и тропинку к дому, по которой шла сейчас мама, исчезая в этом снеге, как в разведенном водой молоке.
— Дрыхнешь еще? — Надька с разбегу запрыгнула на кровать, пролезла в тепло с ледяными ногами. — Там снега намело до подоконника!..
Лелька спрятала голову под подушку и нарочно стала спать еще крепче, чтобы не отвечать. Но Надька наклонилась к ней:
— Деда Рыптэна теперь до лета не найдут!..
Голос ее пробрался под подушку. Лелька сжалась, выдавая свой сон-не-сон.
— Витка еще вчера один с охоты вернулся, я из окна видела, — горячо заговорила Надька. — Шуба вся в снегу, лицо обмороженное, а на санках только куропатки. Мертвые!
Нужно было вскочить, перелезть через Надьку и побежать к бабушке, та уже разогревала на сковороде вчерашние пирожки, и пахло от них сладким тестом и яблочным повидлом. Но второе одеяло было слишком тяжелым. Еще и Надька навалилась сверху.
— Витка деда на сопку утащил, чтобы его там песцы съели.
Слезы уже собирались в Лельке. Деда Рыптэна она видела прошлым летом. Витка выносил его на завалинку у дома, укрывал шкурой и оставлял так, пока ходил за хлебом в автолавку. Дед Рыптэн подставлял плоское лицо солнцу и замирал, а Лелька смотрела на него из окна и гадала, есть ли у деда глаза, или две слепые щелочки — все, что ему досталось.
— Песцы сейчас голодные, они человека за три километра чуют, — не унималась Надька. — Прибежали на сопку, начали деда рвать, а он даже не заплакал. Знаешь почему?
Лелька затрепыхалась, отталкивая от себя одеяло, но сил не хватило. Ладошки стали липкими, живот скрутило от страха и духоты.
— Потому что слезы у него замерзли, — выдохнула Надька ей прямо в лицо и наконец помогла выбраться наружу.
Майка тут же прилипла к влажной коже, воздух обжег холодом. Под ближней сопкой песцы доедали деда Рыптэна. Лелька облизнула пересохшие губы, вдохнула поглубже и на выдохе начала реветь.
— Бабуля!.. — позвала она.
Бабушка тут же оказалась рядом, подхватила Лельку на руки, прижала к себе и понесла туда, где пахло пирожками, а из окон была видна тропинка, по которой мама ушла из дома в снег. Они засели на кухне. Лелька то сбегала в коридор, проверить, не вернулась ли мама, то возвращалась обратно, чтобы согреться — от плиты расходился сухой жар.
— Пирожок будешь? — предложила бабушка, аккуратно переворачивая котлету на скворчащей сковороде.
— Не.
— С молочком! С фермы вчера привезли. — И шлеп лопаткой, чтобы котлета не подгорела. — Литр молочка и творога грамм двести. Свежие, еще коровкой пахнут. Прямо, как на Материке.
Лелька ее не слушала. Она подвинула табуретку к окну. Стекло промерзло до снежной корки. Поковыряла пальчиком, продышала в обледенелом окне малюсенькую выемку, заглянула в нее. Ничего не увидела, только белое полотно снега. Смотреть на него было холодно, представлять, что где-то снаружи мерзнет мама, дворовые псы и дед Рыптэн — еще холоднее.
— А давай я тебе оладушек напеку?
— Не.
— Надь, — позвала бабушка. — Расчеши ее хоть, ходит лохматая.
Лелька никуда не ходила, она смотрела в проталенную выемку, представляла, как снег за ней расступается, и сквозь него идет мама. В лохматой шубе и валенках, и пурга тихнет, уступая ей дорогу.
— Киснешь? — спросила Надька, распустила тонкую Лелькину косичку.
Лелька хотела было рвануть из кухни, но Надька тепло привалилась к ней и заскользила ладонью по спутанным за ночь волосам. Мама расчесывала Лельку быстро и весело, а сестра никуда не спешила. Вела расческой, пропускала пряди через прохладные пальцы.
— Тебе хвост или колосок?
Лельке хотелось колосок, чтобы не волосы, а сдобный гребень, как у пироговой корочки. Но колосок был маминой забавой. Она плела его под утренние новости, выделывая из волос такие завитки, что к вечеру их было не расчесать. От маминого колоска Лелька бы не отказалась, а другой ей был ни к чему.
— Хвост.
Надька хмыкнула, будто бы догадалась, но спорить не стала. Хвост получился крепким и высоким.
— Молодец какая, — похвалила бабушка. — Ни одной дорожки не оставила.
Дорожками она звала выпавшие из хвоста прядки. Но Лелька услышала другое — ни одной дорожки. Как же мама теперь вернется? Лелька спрыгнула с табурета, понеслась по коридору в большую комнату. В дни пурги туда и не заходили, мороз пролезал через закупоренные двери лоджии, леденил ковер. Можно было включить калорифер, но бабушка боялась — вдруг вспыхнет, кто будет тушить? Лелька с ногами забралась на диван, потянула на себя плед, закуталась в него и закрыла глаза.
— Замерзнешь тут, как дед Рыптэн, — проворчала Надька.
Подхватила ее на руки вместе с пледом и понесла. Лелька уперлась ей пяткой в живот, попыталась вырваться.
— Отпусти!..
— Унесу тебя под сопку, — пообещала Надька.
Лелька слышала, как скрипит под ними пол, но ей казалось, это снег хрустит на протоптанной Виткой дорожке.
— Отпусти! Отпусти! — просила Лелька.
— Пусть тебя там песцы съедят, — Надька встряхнула ее сильнее, и Лелька заплакала.
В ответ ей слабо заскулила Лота, но казалось, это песцы издалека разглядели Лельку и зашлись от предвкушения скорой добычи.
— Бабуля!.. — жалобно позвала Лелька, но Надька уже положила ее на кровать, и песцы остались голодными.
— Ревет и ревет, — пожаловалась она бабушке. — Тяжеленная уже, а все рева-карева.
— По маме скучает. — Бабушка подошла ближе, положила ладонь на Лелькину макушку, но та еще глубже зарылась в плед. — Ты пойди отнеси котлеты в участок, — попросила она Надьку. — А мы пока в ваннушке полежим, да?
Плед хранил в себе холод большой комнаты, Лелька в нем совсем продрогла.
— А мама когда придет? — спросила она, выглядывая наружу.
Бабушка посмотрела жалостливо.
— Мама сегодня будет работать долго-долго, у нее теперь работа важная, сложная очень, понимаешь?
— Очень сложная, ага, — подала голос Надька. — Бюллетени подсчитывать. И чаи гонять.
— Надежда! — Бабушка цыкнула на нее, и та осеклась. — Иди давай. И воду нам набери. — Присела рядом с Лелькой. — Если ты будешь плакать, мама очень расстроится. И не сможет работать. Нам тогда кушать станет нечего. И что мы делать будем?
Лелька сглотнула оставшиеся слезы, вытерла глаза и задумалась.
— Под сопку пойдем.
— Зачем это? — удивилась бабушка, помогая Лельке выбраться из пледа.
— Чтобы нас песцы съели.
Бабушка запрокинула голову и расхохоталась. Лелька смотрела, как она смеется, а плотно завитые кудряшки ее волос дергаются в такт, и не могла понять, что же такого веселого в снежной сопке и голодных песцах, которым одного сухонького деда Рыптэна, конечно, было недостаточно.
— Ты Надежду слушай поменьше, она тебя дразнит, — посоветовала бабушка, утирая глаза. — Пойдем-ка мы с тобой погреемся, а то ножки ледяные.
В ванной было душно и горячо. Пахло мылом, присыпкой и маминым кремом для рук. Мама размазывала его по коже перед сном — пальцы, ладони, запястья, локти, и обязательно оставляла капельку, чтобы мазнуть Лельке по носу. От запаха этого слезы сами собой собрались в глазах, но Лелька сморгнула их и позволила бабушке стянуть с себя теплую кофточку, майку, штанишки, колготки и трусики. Без одежды духота ванной оказалась не липкой, а густой, как мороз за окном, только не жгучей, обволакивающей. Пар обнимал Лельку, пузырики лопались под пятками, пока бабушка опускала ее в воду.
— Сейчас спинку погреем, ножки погреем, — пообещала она. — Придумала тоже, песцы съедят. Это что же, и меня к песцам надо?
Лелька обняла колени, горячая вода обступала ее, заполняла собой все пространство, и в нем не оставалось места для пурги. И даже мама бы в нем не уместилась.
— Напридумают дурости, — продолжала ворчать бабушка, поливая Лельку из ковшика. — Сорок лет как их из тундры в люди вывели, а все дикие, черти. — Лелька слушала ее и не слушала, растворяясь в пару. — Это же надо! Старика в тундру. Мертвый, не мертвый, какая разница? Он тебя вырастил, ты его похорони по-человечески…
Лелька обняла колени, горячая вода обступала ее, заполняла собой все пространство, и в нем не оставалось места для пурги. И даже мама бы в нем не уместилась.
— Напридумают дурости, — продолжала ворчать бабушка, поливая Лельку из ковшика. — Сорок лет как их из тундры в люди вывели, а все дикие, черти. — Лелька слушала ее и не слушала, растворяясь в пару. — Это же надо! Старика в тундру. Мертвый, не мертвый, какая разница? Он тебя вырастил, ты его похорони по-человечески…
Поставила ковшик на край ванны, налила в ладонь лужицу шампуня, высвободила Лелькины волосы из хвоста и начала намыливать. Лелька зажмурилась, чтобы пена не попала в глаза.
— У меня когда мама умерла, я же ее в лес не потащила? Нет. Похоронили ее, как следуют. А эти, тьфу на них!.. — помолчала, смывая пену с волос. — Я тебе про бабушку Машу рассказывала? Про мамочку мою.
Лелька кивнула, хоть помнила и смутно, но если у нее самой была мама, а у той тоже мама, то и у маминой мамы обязательно должен был кто-нибудь быть. Бабушка Маша сама собой появилась и встала в этот ряд, словно всегда там стояла.
— Мария Федотовна ее звали, за целую жизнь ничего плохого не сделала никому, — сказала бабушка, намыливая мочалку. — В войну меня вырастила, сестру мою Тамарку вырастила, братика нам родила, Павлика, только он слабенький получился.
Мочалка щекотно прошлась по спине и плечам, Лелька забултыхала ногами по воде. Ей стало легко и радостно, будто проснулась раньше всех, а впереди целый день. И ничего не происходит, но так хорошо от этого.
— Знаешь, как она нас с Тамаркой купала? — спросила бабушка, натирая мочалкой Лелькину спину. — Натаскает ведрами воды в таз, подогреет покрепче, чтобы не остыла, усадит сначала меня, как младшенькую, мыльце в руку возьмет и давай тереть!..
Представить, что бабушка — большая и мягкая, помещалась в таз, Лелька не могла. Но бабушка говорила уверенно, щеки у нее раскраснелись от жара, а кудри совсем разошлись.
— И обязательно песенку пела! — вспомнила бабушка. — Хорошую такую песенку.
Песенки обычно пела мама. Закутывала Лельку крепко, клала себе на колени и запевала незнакомым голосом про рябину и дуб, про змею подколодную и про миленького, который уехал в далекие края.
— Спой, — чуть слышно попросила Лелька.
Бабушка бросила мочалку в воду, взяла с полочки мыльце, намочила его. Мыльце было ромашковым и пахло летом.
— Лес, — наконец сказала бабушка и опустила ладонь с мыльцем Лельке на макушку. — Поляна! — Рука скользнула на лоб. — Бугор. — Мазнула по носу. — Яма! — Сунула палец в раскрытый от удивления Лелькин рот, та щелкнула зубами, но укусить не успела. — Грудь. — Мыльце защекотало подмышку, и Лелька зашлась смехом. — Живот! — Ладонь плюхнулась в воду, погладила Лельку по мягкому. — А там Барыня живет! — закончила бабушка, юркнула рукой между Лелькиных ножек. — Ба-арыня — ба-арыня, суда-арыня — ба-арыня!
Она легонько раскачивалась в такт и била ладонями по воде. Брызги полетели на Лельку, она ахнула, захохотала так, что еще чуть, и зеркало над раковиной пошло бы трещинами, и стала подпевать.
— Барыня-барыня, сударыня-барыня!..
Вся Лелька стала жаром, барыней живущей за поляной и бугром, грудью и животом, сударыней, что мыла бабушкина мама бабушке, а теперь бабушка моет ей, Лельке. И мылом она стала, и пеной, и морозом за окном, и пургой, и песцом, и дедом Рыптэном. Всем, что наполняло жизнь, как пар наполнял комнату, и ее саму.
Лелька не заметила, когда дверь приоткрылась, и к ним заглянула мама, запуская в тепло наружный холод.
— Ирочка, ты чего? — тут же всполошилась бабушка.
Мама присела на край ванны, погладила Лельку по спине, но ладонь у нее была с мороза, и Лелька отстранилась.
— Надюшка сказала, тут слезы рекой весь день. — Мама взяла ковшик, набрала в него воды и сполоснула руки. — Перерыв пока, я и прибежала. Давай, я ее домою?
Лелька спряталась в воду по плечи, посмотрела на бабушку. Та на нее. Лелька помотала головой. Бабушка поджала губы — вроде бы расстроилась, вроде бы нет.
— Ты работай, Ирочка, мы тут без тебя ничего, потерпим, — пообещала она, забирая ковшик.
— Точно?
Мама была здесь, с ними, но и не была. От снега тушь на ее ресницах размазалась, и казалось, что мама плакала. Лелька потянулась к ней, прижалась щекой, позволила погладить себя холодными пальцами.
— Ну, пойду тогда, хорошо? — решилась мама, встала, вытерла руки и вышла, плотно прикрыв за собою дверь.
Лелька замерла, предчувствуя новые слезы. Но слез в себе не нашла. Без мамы она становилась всех однее. А тут не стала. Бабушка осталась с ней. И бабушкина мама тоже.
— Барыня-барыня, — прошептала Лелька. — Сударыня-барыня.
И протянула бабушке мыльце, пахнущее летом и ромашками. Горячим паром посреди бесконечно злой зимы.
— У меня когда мама умерла, я же ее в лес не потащила? Нет. Похоронили ее, как следуют. А эти, тьфу на них!.. — помолчала, смывая пену с волос. — Я тебе про бабушку Машу рассказывала? Про мамочку мою.
Лелька кивнула, хоть помнила и смутно, но если у нее самой была мама, а у той тоже мама, то и у маминой мамы обязательно должен был кто-нибудь быть. Бабушка Маша сама собой появилась и встала в этот ряд, словно всегда там стояла.
— Мария Федотовна ее звали, за целую жизнь ничего плохого не сделала никому, — сказала бабушка, намыливая мочалку. — В войну меня вырастила, сестру мою Тамарку вырастила, братика нам родила, Павлика, только он слабенький получился.
Мочалка щекотно прошлась по спине и плечам, Лелька забултыхала ногами по воде. Ей стало легко и радостно, будто проснулась раньше всех, а впереди целый день. И ничего не происходит, но так хорошо от этого.
— Знаешь, как она нас с Тамаркой купала? — спросила бабушка, натирая мочалкой Лелькину спину. — Натаскает ведрами воды в таз, подогреет покрепче, чтобы не остыла, усадит сначала меня, как младшенькую, мыльце в руку возьмет и давай тереть!..
Представить, что бабушка — большая и мягкая, помещалась в таз, Лелька не могла. Но бабушка говорила уверенно, щеки у нее раскраснелись от жара, а кудри совсем разошлись.
— И обязательно песенку пела! — вспомнила бабушка. — Хорошую такую песенку.
Песенки обычно пела мама. Закутывала Лельку крепко, клала себе на колени и запевала незнакомым голосом про рябину и дуб, про змею подколодную и про миленького, который уехал в далекие края.
— Спой, — чуть слышно попросила Лелька.
Бабушка бросила мочалку в воду, взяла с полочки мыльце, намочила его. Мыльце было ромашковым и пахло летом.
— Лес, — наконец сказала бабушка и опустила ладонь с мыльцем Лельке на макушку. — Поляна! — Рука скользнула на лоб. — Бугор. — Мазнула по носу. — Яма! — Сунула палец в раскрытый от удивления Лелькин рот, та щелкнула зубами, но укусить не успела. — Грудь. — Мыльце защекотало подмышку, и Лелька зашлась смехом. — Живот! — Ладонь плюхнулась в воду, погладила Лельку по мягкому. — А там Барыня живет! — закончила бабушка, юркнула рукой между Лелькиных ножек. — Ба-арыня — ба-арыня, суда-арыня — ба-арыня!
Она легонько раскачивалась в такт и била ладонями по воде. Брызги полетели на Лельку, она ахнула, захохотала так, что еще чуть, и зеркало над раковиной пошло бы трещинами, и стала подпевать.
— Барыня-барыня, сударыня-барыня!..
Вся Лелька стала жаром, барыней живущей за поляной и бугром, грудью и животом, сударыней, что мыла бабушкина мама бабушке, а теперь бабушка моет ей, Лельке. И мылом она стала, и пеной, и морозом за окном, и пургой, и песцом, и дедом Рыптэном. Всем, что наполняло жизнь, как пар наполнял комнату, и ее саму.
Лелька не заметила, когда дверь приоткрылась, и к ним заглянула мама, запуская в тепло наружный холод.
— Ирочка, ты чего? — тут же всполошилась бабушка.
Мама присела на край ванны, погладила Лельку по спине, но ладонь у нее была с мороза, и Лелька отстранилась.
— Надюшка сказала, тут слезы рекой весь день. — Мама взяла ковшик, набрала в него воды и сполоснула руки. — Перерыв пока, я и прибежала. Давай, я ее домою?
Лелька спряталась в воду по плечи, посмотрела на бабушку. Та на нее. Лелька помотала головой. Бабушка поджала губы — вроде бы расстроилась, вроде бы нет.
— Ты работай, Ирочка, мы тут без тебя ничего, потерпим, — пообещала она, забирая ковшик.
— Точно?
Мама была здесь, с ними, но и не была. От снега тушь на ее ресницах размазалась, и казалось, что мама плакала. Лелька потянулась к ней, прижалась щекой, позволила погладить себя холодными пальцами.
— Ну, пойду тогда, хорошо? — решилась мама, встала, вытерла руки и вышла, плотно прикрыв за собою дверь.
Лелька замерла, предчувствуя новые слезы. Но слез в себе не нашла. Без мамы она становилась всех однее. А тут не стала. Бабушка осталась с ней. И бабушкина мама тоже.
— Барыня-барыня, — прошептала Лелька. — Сударыня-барыня.
И протянула бабушке мыльце, пахнущее летом и ромашками. Горячим паром посреди бесконечно злой зимы.
