— Давай! — крикнула мне Катька.
Под ногами трещало, а ниже рокотало и плескалось. Речка Каатырь неслась с дальних сопок прямо в океан. Но это далеко, у Поселка океаном и не пахло, зато пахло ледяной водой, раскисшим багульником и немного соляркой.
— Давай! — повторила Катька и протянула мне руку.
Ладонь у нее была красная, в чешуйках сухой кожи. Так бывает, если стираешь в холодной воде. У Катьки был младший братик, а горячую воду к ним так и не провели. Катька писала в район, жаловалась в администрацию, да только что им те жалобы. И вся Катькина семья.
— Да хватайся тебе говорю!
Ногти Катька грызла до самого мяса. Неровный край, запекшиеся лунки сорванных заусенцев. А костяшки сбиты — то ли в драке, то ли с велосипеда полетела. Вон на пальцах следы жирной смазки от цепи. Никто кроме Катьки по Поселку на велосипеде не ездил. Какой велосипед, если дорог нет, одни короба и засыпанные крупными камнями дорожки. Но Катька от последнего снега до первого рассекала на дребезжащей махине, доставшейся ей от отца. Тот привез велосипед с Материка, а больше багажа у него и не было. Катька рассказывала об этом с такой гордостью, что я тут же начинала завидовать. Мало того, что у Катьки был велосипед, так еще и отец был, жалко, что погиб прошлой осенью. Поехал на охоту по первому льду, вездеход занесло и перевернуло. Нашли его на пятые сутки, поломанного не сильно, зато замерзшего насовсем. Катька тогда перестала к нам ходить. Мама подождала месяц, потом собралась и пошла к ней сама. Вернулась к вечеру, облокотилась на обувную полку у двери, долго молчала и гладила подбежавшую Лотку.
— Можешь не волноваться за комнату, — сказала она Надежде. — В колледж Катя не поедет. И в соседках у тебя не будет.
Сестрица выглянула из комнаты.
— Ну и хорошо.
— Ничего хорошего. Мать у нее запила. Катя с братом остается. На водокачку пойдет сторожить.
Надежда пожала плечами и вернулась в комнату — докрашивать ярко-красным лаком ногти на правой ноге. Зато Катька снова начала к нам приходить. То бабуле поможет сушеные яблоки перебрать, то с мамой засядет над правилами по русскому, по старой памяти, к экзаменам они за целую зиму успели подготовиться. Их Катя сдала без троек и так гордилась этим, что курить бросила. А потом опять начала. И подстриглась еще короче. Зашла к нам, скинула ботинки, стянула шапку и встала перед мамой, свела густые брови, глянула из-под них с вызовом, мол, чего теперь скажете. Мама ничего не сказала, пошла ставить чай. А вот сестрица не удержалась, цокнула языком.
— Блох подхватила, да? — спросила она, повернулась ко мне. — Тоже нахватаешься, к Лотке не подходи, пусть хоть собака чистая будет.
Выскочила в коридор, натянула куртку.
— Ты куда раскрытая вся? — попыталась остановить ее бабуля.
— У Юльки посижу, пока тут гости, — выплюнула последнее слово, как тухлую ягоду, и затопала вниз по лестнице.
Катька тут же стала собираться домой, но я повисла у нее на рукаве, не отцепишь.
— Ты ко мне пришла, ко мне, — ныла я, тянула к себе. — Пойдем, я тебе почитаю!
И Катька пошла. А потом мы пили чай, и мама хвалила ее за стрижку, мол, какая необычная, только подровнять бы чуток сзади, давай мы подровняем? Бабуля принесла старую простынь, мы всегда оборачивались ей, когда стриглись, накрыла плечи Катьки, и та затихла. Ножницы щелкали, и волосы падали на пол, тоненькие, как травинки.
— Я хотела, чтобы под шапкой видно не было, — призналась наконец Катька. — Чтобы не поняли сразу, что я девка. Иначе на охоту не возьмут.
Смотрела она только на маму. И говорила с ней. Мама поджала губы, стала холодная и чужая, как всегда, если начинала злиться. Только на кого, я понять не смогла.
— С чукчами не ходи, — сказала она. — Слышишь меня? Только с нашими. Со знакомыми. С теми, с кем папа твой ходил. А с чужими — никогда. Обещаешь?
Катька потянулась ко рту пальцами, но простыня не дала их прикусить. Кивнула. И мама снова стала теплой и своей.
— А зачем тебе на охоту? — шепотом спросила я, подходя поближе.
— Чтобы жрать чего было, — ответила Катька. — Хочешь, привезу уточку?
Я представила, какой она будет мягонькой и смешной, как будет бегать за мной и крякать, но Катька глянула через меня на маму и улыбаться перестала.
— Не, уточку не привезу, а ягод могу. Ир Станиславовна, давайте я вам ягод привезу, как пойдут. Два ведра!
— Привози, Катенька, — ответила за маму бабуля. — Я компота сварю, отнесешь братику.
Катькиного братика я никогда не видела. Только слышала, что он маленький и болеет. Родился не такой, как нужно. Сердечко у него слабое.
— А почему так бывает? — спросила я Катьку.
— Потому что бухать не надо было, — коротко ответила она. — Читай давай, а то мне идти скоро.
Долго Катька у нас не задерживалась.
— Пойду я, Ир Станиславовна, — жалобно говорила она, начинала обуваться.
Ботинки у нее были разношенные настолько, что шнурки можно было не развязывать. И куртка старая, с заплатками на локтях. И спортивный костюм, в котором Катька ходила и в школу, и на танцы, и в тундру, тоже был истершимся, с вытянутыми коленками. Но все чистое. Скрипучее от хозяйственного мыла.
— Курить небось хочешь, — начинала ворчать мама, шла ее провожать к двери. — На вот, возьми. Брата угостишь.
— Да не надо, вы чего!... — возмущалась Катька, но всегда брала.
Она приходила к нам два раза в неделю, по вторникам и четвергам, между сменами. В эти дни бабушка варила суп в кастрюле побольше. И запекала пару лишних бройлерных окорочков.
— Опять гуманитарная помощь? — интересовалась Надежда, но не спорила, только уходила заранее, друзей у нее было достаточно, чтобы переждать у них Катькины набеги.
А вот я ее ждала. Мы дружили всю зиму. Катька умела вырезать из цветного картона нелепых чудищ с огромными зубами, а потом лепила их из соленого теста и помогала придумывать странные истории. Вот пошло чудище в тундру и нашло там старый рудник. О, подумало чудище, добуду золото, стану богатым, куплю самолет и улечу на Материк. Забралось туда, а там мужики сидят и самогонку гонят. А что им еще делать, если рудник пошел по...
— Катерина! — прикрикивала мама, но не зло, и смешинки поблескивали у нее в стеклах очков.
— Вот стает снег, пойдем с тобой в тундру, — пообещала Катька в декабре. — Ты была в тундре?

— Да разве там тундра? — Катька даже слюну собрала, чтобы сплюнуть, но вспомнила, что мы дома. — Настоящая тундра начинается за сопкой. Вот туда пойдем.
Сопка виднелась из окна кухни. Большущая и седая — даже в самый разгар полярного дня покрытая снегом. С нее к Поселку текла река. Чукчи звали ее Каатырь — маленький ручей, но летом ручей этот разливался в бурный поток, ледяной настолько, что ноги промерзали через ботинки, стоило подойти к берегу.
— Там брусники просто тьма. Наклонишься, и уже ведро собрал. А грибов! Ир Станиславовна, вы чего за грибами туда не ходите?
Мама оторвалась от телевизора.
— Как туда без машины-то попасть? Речка разливается, не переберешься.
— Тю, — Катька вытянула губы, над верхней глубокая оспина от ветрянки. — По камням перепрыгнуть, нечего делать вообще.
— Ну это тебе. А мне шею свернуть никак нельзя. Это знаешь, как называется? Ответственность. Так что никакой реки. И никакой сопки.
И отвернулась. Катька уверилась, что мама не видит, и скорчила рожицу.
— Все равно сходим... — прошептала она мне.
— Я учителем работаю уже двадцать пять лет, было бы тебе известно, — не оборачиваясь напомнила мама. — У меня слух, как у летучей мыши.
О настоящей тундре Катька вспомнила на излете полярного дня.
— Ир Станиславовна, отпустите нас за сопку! — попросила она, расплескивая воду из ведра по ногам.
Бабуля взялась мыть полы в подъезде, а Катьку привлекла в помощницы, та не сопротивлялась. Таскала воду, мела по углам, но все высматривала через распахнутую дверь маму. А я сидела с ногами на завалинке, из подъезда меня выгнали, чтобы я не надышалась пылью. Солнце чуть спустилось с зенита, вытянуло тени, ветер лениво раскачивал скрипучую качелю. Бесконечный день сократился на два часа темноты, но продолжал тянутся вяло и мучительно. Жужжали комары. Их тонкий визг то нарастал, то отдалялся, когда порыв ветра относил их в сторону. Я размякла от скуки. Вспотела под комбинезоном. Сил хватало на слабое покачивание ноги так, чтобы пятка билась о бок завалинки. И все. Катька же не унывала. Примчалась на велике, взбудоражила дворовую стаю. Они гавкали для приличия, но Катьку сразу узнали и быстро улеглись обратно под короб.
— Ир Станиславовна, там шикши столько! И голубики! Мы ведро привезем!
Я знала, что мама откажет, но все равно стала ждать. Мама выглянула из квартиры, посмотрела на Катьку, потом на меня.
— Я же говорила вам. Там речка. Лелька намокнет и простынет. И так дохает. Нельзя.
В горле предательски засвербило, но кашель я сдержала. Больше помочь Катьке мне было нечем. Начни я канючить, мама бы рассердилась и даже на завалинке запретила бы сидеть.
— Да я ее на руках перенесу. Не намокнет.
— Кать, не придумывай, — отрезала мама и скрылась за дверным косяком.
Но Катька уже поставила ведро и встала на пороге, упершись кулаками в бока.
— Ир Станиславовна, пустите! Лелька тундру не видела настоящую.
— Посмотрит еще, — ответила мама из глубины коридора.
— Когда? Сами говорите, закрываемся в сентябре. Увезете ее, так и не увидит.
Этого мы не обсуждали. Ни словечком об этом не обменивались. За бесконечным полярным днем зияла кромешная пустота. Ничего. Пусть бабуля и начала уже собирать вещи по мешкам. Аккуратные стопки белья, кофточек, свитеров и теплых колготок. Но мы старательно делали вид, что ничего не происходит. Наверное, боялись разрушить притворный покой последних месяцев. А Катьке страшно не было. Она просто сказала и осталась стоять, ожидая ответа.
Мама потопталась в коридоре. Я ее не видела. Только бабулю вполоборота. Мочка уха у нее стала красная. Она отжала тряпку и повесила ее на край ведра.
— Ну чего? Отпустите? — переспросила Катька.
Мама откашлялась. Потом еще раз.
— Ладно, — наконец ответила она хрипло. — Сходите до речки. За сопку нельзя.
Я вскочила на ноги. Сонная скука исчезла сама собой. Даже комары перестали липнуть к лицу. И кромешная пустота, ожидающая меня в окончании лета, отступила.
— Сапоги резиновые надевай, пока не передумали, — шепнула мне Катька.
Она улыбалась. Ее плоское и круглое лицо стало совсем широким. И потрескавшиеся губы растянулись так, что корочка лопнула и выступила кровь. Я с разбегу облапила ее, но тут же оттолкнула и побежала за сапогами.
— Господи, Ира, куда ты их пускаешь, — всполошилась бабуля.
— Лелька тундры настоящей еще не видела, — тихо сказала ей мама, помогая мне натягивать сапоги. — А скоро сентябрь.
Бабуля перестала спорить и пошла резать нам в дорогу бутерброды.
— Может, с нами пойдете? — предложила Катька, пока я уткнулась в мамин халат на прощание.
— Ко мне ученики через полчаса придут, — вздохнула мама. — Ничего, я на тундру еще налюбуюсь.
И тихонько оттолкнула меня. Халат на ней был домашним, пах котлетами, которые мама жарила на обед. Бутерброды тоже оказались с котлетами, тонко порезанными вдоль. Мы достали их, когда завернули за дом, и Катька спрыгнула с велосипеда.
— Давай пожуем сначала, — предложила она. — А потом поедем.
Зачем есть на ходу, если можно было пообедать дома, я не поняла, но спорить не стала. Жевать хлеб с маслом и вчерашней котлетой на улице оказалось куда вкуснее, чем сидеть за столом и есть с тарелки.
— Всухомятку всегда лучше, — пробурчала Катька, а изо рта у нее посыпались крошки.
Я засмеялась. И она тоже. Курносое лицо ее сморщилось. И я подумала тогда: какая же Катька странная. Не такая, как моя сестрица, хоть и учились они в одном классе, под маминым руководством. Надежда мазала лицо толстым слоем тонального крема, чтобы скрыть свои веснушки. А у Катьки лицо было все в точках, как речная галька. Надежда красила ресницы и губы, мазалась мамиными румянами. И вопила, если кто-нибудь дотрагивался до ее лица. Боялась смазать наведенную красоту. А Катька, раскрасневшаяся от ветра в тундре, спокойно терла щеки грязной ладонью. И волосы у нее становились все короче, и правая бровь была перебита шрамом. А уж от оспины на губе сестрица и вовсе бы сошла с ума, а Катька про это даже не думала.
— Чего смотришь? — спросила она, засовывая пакет от бутербродов в карман. — Поехали давай, а то Ир Станиславовна изведется.
Подняла велосипед, усадила меня на багажник, оттолкнулась от короба, и мы помчались к сопке, подскакивая на камнях. Пустые дома быстро закончились. Остались только горелые срубы. Чем ближе мы были к тундре, тем меньше Поселок походил на место, где жили люди. Скорее на заброшенный рудник, в котором ни одно чудище не найдёт золота, только золу и искореженные пепелища.
— Кто их жжет? — спросила я, перекрикивая ветер.
— Да мало ли алкашни тут по ночам греется. Расскажи лучше, чего там Надежда? Звонит?
Я покрепче прижалась к Катьке. Под гладкой тканью спортивной куртки расходился жар от ее спины.
— Звонит.
— Устроилась уже?
— Устроилась.
— А с кем в одной комнате поселили?
Спина под курткой напряглась.
— С Ленкой Кравцовой.
Катька дернула плечом, велосипед начал заваливаться в сторону, но быстро выровнялся.
— Ленка храпит и воздух портит.
Я хихикнула.
— А ты откуда знаешь?
— Мы в седьмом классе в одной палате лежали.
Мимо пронеслось пустое здание общежития. Там должны были обитать старатели, но рудник загнулся раньше, чем привезли новую смену. Теперь бабуля ходила туда ночь через сутки, сторожила от мародеров. А под подушкой у нее лежал пистолет. Игрушечный, конечно, но издалека не отличить. Бабуля любила про него вспоминать и смеялась, а мама тут же затихала, только откашливалась в кулак.
Мы проехали мимо последнего работающего магазина. По средам там можно было купить свежий хлеб, но такой невкусный, что мама давно научилась печь сама. Катька спросила:
— Небось скучаешь по сестре?
Я не скучала. Надежда уехала в колледж за три часа по бездорожью и увезла с собой вечную ругань с мамой, злое подметание полов и громкую музыку за закрытой дверью комнаты, в которую мне ни в коем случае нельзя было заходить. Теперь сестрица если и приезжала домой, то набирала еды, жаловалась на соседок и укатывала обратно. Но сказать об этом Катьке я не могла. В хороших семьях все обязательно любят друг друга. А человека ближе, чем сестра, в жизни не найдешь. Бабуля повторяла это после каждой нашей ссоры. Правда, своей сестре она звонила раз в год — на день смерти моей прабабушки.
— Скучаю, — соврала я.
— Еще бы! — подхватила Катька и снова вильнула рулем. — Тебе вон как с сестрой повезло!..
— Как?
Мы с Надеждой не дружили. Я дружила с мамой и бабушкой, с Димкой, пока он не уехал, с Мальчиком, пока его не застрелили, с Лоткой, если она обращала на меня внимание, и с кошкой Груней, пока ее от меня не увезли. С сестрицей мы просто жили в одном доме. А теперь перестали жить.
— Ну как? Она вон какая…
— Какая?
Сестра была чуть выше мамы, умела жарить пирожки из твердой американской картошки и запекать куриные окорочка Буша так, что их можно было прожевать. Она мастерски пылесосила ковер и красила ногти, а еще два часа стригла Лотку, превращая ее в подобие пушистого шара. И могла громко ругаться, а потом плакать злыми слезами.
— Умная, — сказала Катька, сворачивая с последней дорожки Поселка. — Учится на пятерки. Лучше всех английский знает.
Надежда ненавидела хренову школу, где все под твоим, мама, колпаком. Фразу эту я понимала плохо, но запомнила ее, как сестрица неправильные глаголы, которые зубрила по ночам, чтобы маме не было стыдно перед учительницей английского тетей Леной.
— Хозяйственная еще, — не унималась Катька, увозя нас все дальше от детского сада, за которым начиналась тундра.
Этого у сестрицы было не отнять. Она умела наводить порядок. Но не дай бог кому-то просыпать крошки или наследить на полу. Простым выговором не обойдешься.
— И красивая очень, — закончили Катька, подъезжая к железному забору последнего сарайчика. — Дальше пешком.

— А ты знаешь сказку про шикшу? — спросила она, уверенно шагая на звук рокочущей воды. — Не знаешь? А еще чукотская девочка. Ну, слушай. Шикшу еще называют вороньей ягодой, только какие тут вороны? Пуночки одни. Пуночек ты хоть видела?
Пуночки прилетали на север первыми. Еще стояли морозы и снег лежал не только на сопках, но и в Поселке, а серые птички уже сновали на помойках и выпрашивали еду у сердобольной бабули.
— Зимуют они в теплых странах. Улетают кто-куда, а к лету возвращаются домой. Вот одна пуночка поссорилась со своей подружкой, и зимовать они решили врозь. На Материке наша пуночка познакомилась со старым вороном. И тот в нее влюбился, представляешь?
Мы выбрались из болота и остановились на твердом лоскуте земли — коричневой и промерзшей. Катька отряхнула грязь с ботинок, взяла меня за руку и повела дальше. Река отчетливо шумела совсем близко. Но темных ягод шикши мы так и не встретили.
— В общем, наступила весна, пуночка собралась домой, она ужасно соскучилась по подружке. А старый ворон полетел за ней. И пуночка никак не могла от него избавиться. Нет, говорила пуночка, ты мне не нравишься, улетай обратно. А он смеялся и называл ее глупой. Сам он был глупым. Не мог поверить, что не нужен нашей пуночке.
Катька сплюнула под ноги и достала из кармана сигарету. Посмотрела на меня виновато. При мне она никогда не курила. Но мы и не выбирались из дома так далеко. Катька щелкнула зажигалкой, я отвернулась, чтобы не пялиться, но поглядывала на нее искоса. Курила Катька как настоящий старатель, держа сигарету двумя пальцами — указательным и большим.
— Короче, пуночка решила, что прилетит в тундру, упадет на землю и прикинется камешком. Пуночки же похожи на камешки. Вот ворон от нее и отстанет. Замерзнет и умрет. Но не тут-то было. Прилетели они в тундру, пуночка бросилась на землю, но ворон рассердился и начал клевать камни своим черным-черным клювом.
Земляной дух тундры сменился мерзким сигаретным дымом, но Катька рассказывала так здорово, что я не стала ее ругать. Пускай себе курит, зато история интересная. Вот-вот прилетит подружка пуночки и спасет ее. Вместе они прогонят глупого ворона. Только при чем тут ягоды?
— Клевал он камни, клевал. И нашел пуночку. А когда исклевал ее до смерти, взлетел в небо. Кровь пуночки начала капать с его черного-черного клюва. И каждая капелька стала ягодой шикши.
Я замерла. История не могла так закончиться. Ни одна сказка, даже самая жуткая, как про девочку Аюгу, не заканчивалась так. Вот сейчас прилетит подружка пуночки. Вот сейчас.
— И с тех пор пуночки клюют все ягоды в тундре. А шикшу не клюют.
И замолчала. Докурила сигарету. Потушила ее о подошву ботинка, положила на землю, затоптала, подумала немного и засунула окурок в карман.
— И все? — спросила я.
Катька кивнула.
— А как же ворон?
— А что ему сделается? — Катька обтерла ладони об куртку. — Мужикам ничего не делается. Полетел себе обратно на Материк. Делов-то.
Протянула мне руку. Но я осталась стоять.
— Это плохая сказка.
— Почему?
— Потому что грустная, — слова кололись на языке, как детское шампанское.
— А ты только веселые сказки любишь? Это потому что ты маленькая еще. Подрастешь и узнаешь, что все сказки в тундре грустные. Здесь веселое не выживает, ему слишком холодно.
— Почему?
— Вот так все устроено. — Катька подошла сама, натянула мне на лоб вязаную шапку, сбившуюся при ходьбе. — Пойдем лучше шикшу искать.
Шикши не было. Мы дошли до самой реки. Вначале она только серебрилась на солнце и рычала, потом начала рокотать, а потом и вовсе заслонила своим шумом весь остальной мир. От нее расходился стылый холод, словно от форточки полярной ночью.
— Ладно, — вздохнула Катька. — Брусники наберем и домой поедем.
Я помотала головой.
— У нас брусникой весь холодильник забит. Дядя Толя маме привез.
Катька хмыкнула, протянула:
— Ну если дядя То-о-ля… Но шикша на этом берегу не растет. Что тут поделаешь?
Другой берег был одинаково близко и далеко. С одной стороны, речка оказалась чуть шире, чем короб у нашего дома. С другой — она рычала и неслась так стремительно, что начинала кружиться голова. Вот только кромешная пустота за окончанием лета была страшней любой реки.
— Пойдем на другой берег, — выпалила я, замерзшими губами.
— Нельзя! Ир Станиславовна запретила.
— А мы ей не скажем…
Катька взяла меня за плечи, повернула к себе.
— Не надо врать маме без причины, поняла? — сказала она строго, но от берега меня не увела.
— Мы осторожненько, — пообещала я. — Вернемся сухие и ей расскажем. Она не будет ругаться. Ну! Там же тундра настоящая!.. — Я бы расплакалась, но слезы замерзли.
Катька сжала меня сильнее, вздохнула.
— Ладно, но осторожно.

Внутри у меня было щекотно и жарко — то ли от страха, то ли от растаявших слез. Я держалась за Катькину руку — мозолистую и сухую. На свете не было ничего надежнее этой руки. Уж точно не мостик через реку из скрепленных тонкой рейкой досок, подтопленных водой. Катька пробежала по ним не глядя. Даже ботинки не намочила. Потянулась ко мне. Я сделала первый шаг. Под ногами затрещало.
Не знаю, сколько я проторчала там. Катька сама собой оказалась рядом. Ботинки она повесила на шею, связав шнурки. Штанины закатала до колен. Вода била ей по ногам, сносила в сторону по скользким камням. Но Катька дошла до меня, подняла на руки и понесла на берег.
Мы долго стояли так. Я — на ее руках. Она — босиком на мокром ягеле. И даже комары, облепившие голые икры, не заставили ее опустить меня на землю и обуться, пока я сама не оторвала мокрое лицо от ее груди.
— Пуночки шикшу не ели, вот и нам не надо, — сказала Катька, вытирая мне щеки. — Лучше будем грибы собирать.
Пухлые боровички мы складывали в пакет из-под бутербродов. От грибов пахло осенью и землей, а еще обещанием супа и жареной картошки. Мы с Катькой почти не разговаривали. Но в этой тишине не было никакой сложности. Просто тундра не любила беседы и веселые сказки. Зато цвела куропаточьей травой и вереском, гудела мошкарой и дышала полярным днем. Одним из последних, что я застала.
До дома мы ехали долгим путем. Через площадь, где лежал валун, весь в медных прожилках. Мимо пустой поликлиники. Мимо домов на сваях и нашей школы с заколоченными окнами. На завалинке у дома Катька отдала мне пакет с грибами, похлопала по плечу.
— Ты только это… — замялась она. — Сестре не говори, что я про нее расспрашивала.
Я и забыла об этом. Между мной, едущей в настоящую тундру, и мной, что оттуда вернулась, был рокочущий поток Каатыря. Но я все-таки спросила.
— Почему?
Катька отвернулась, но призналась честно.
— Она взбесится, что я нос сую в ее дела. — И тут же спохватилась. — Нет, не подумай, что Надя плохая. Но меня она не любит. Не знаю почему.
Волосы у нее слиплись, повисли сосульками. Одной рукой Катька хлопала по рулю велосипеда, а другую поднесла ко рту и тянула зубами лоскуток кожи с большого пальца. От жалости у меня перехватило горло. Катька не видела себя со стороны и мучилась от непонимания, а я знала ответ. Разве можно знать, но не говорить, если другу очень нужно это услышать?
— Кать, она тебя не любит, потому что ты не такая…
— Какая не такая?
Катька рванула заусенец, из ранки полилась кровь.
— Непохожая на девочку, — выдохнула я.
Катька смотрела в сторону. Кровь текла по запястью. Она слизнула ее. Положила вторую руку на руль.
— Ну, бывай. Бабушке с мамой приветы мои.
Через полтора месяца я навсегда уехала на Материк. Катю я больше не видела. И северную шикшу тоже. Но где-то там продолжает рычать и плескаться ледяная вода, несущаяся в океан. Иногда мне кажется, что я до сих пор стою над ней, не в силах сделать еще один шаг. И все жду, когда по скользким камням ко мне придет Катька. И спасет меня, пусть я этого и не заслужила.