— Надо идти, — сказала мама, но осталась сидеть, только чашку отодвинула.
Чашка была красивая. Замечательная была чашка. Белая, пузатая с голубым цветком на гладком боку. Лелька таких цветков в жизни еще не видела — лепестки узкие, из желтой серединки торчат усики, на каждом круглая пуховка. Так и хотелось подобраться поближе, обнюхать хорошенько, может даже лизнуть. Вдруг настоящий? Но мама нашла чашку первой, тут же плеснула в нее кипятком, досыпала ложку кофе, сверху ложку сахара, и принялась пить, недовольно оглядываясь грустные развалы брошенной мебели.
Вещей осталось много. Ни конца, ни краю им, как сказала бы бабуля, но она еще не вернулась с дежурства и безобразия этого не видела.
— Удружила Женька нечего сказать, — ворчала мама, прихлебывая хозяйский кофе. — Это мы до лета не разгребем.
Тетя Женя уехала на материк прошлый рейсом. Побросала одежду в чемодан, расцеловала на прощание притихшую маму, всхлипывающую бабулю, саму Лельку, и была такова. От поцелуя на щеке остался липкий след, и Лелька все не могла стереть его, прислушиваясь, как шепчутся за стеной.
— Одни мы остались, Ирочка, страшно-то как…
— Ничего не одни, Виктор Иваныч еще!
— Ой, да ну его!..
— Тихо-тихо, разбудишь…
— А я не сплю! — хотела сказать Лелька и вскочить с кровати, но веки стали тяжелыми, и она взаправдашне уснула.
А по утру мама отыскала в шкафу старые джинсы, застиранную футболку, бодро натянула их на себя и даже волосы повязала косыночкой, чтобы не мешали.
— А ты куда? — спросила Лелька, аккуратно проделывая траншею в завалах манной каши, чтобы растопленное масло потекло к краю тарелки, где поджидало его малиновое варенье, привезенное с материка прошлым летом.
— Не ты, а мы, — ответила мама, доставая с полки Лелькин спортивный костюм. — Доедай скорее и пошли!
Конечно, поверх спортивного костюма пришло натягивать синий колючий свитер, весь расшитый белыми розочками, а под него майку и теплые колготки с начесом, но дело того стоило. Когда они вышли на улицу, мама в розовом стеганном пуховике, а Лелька в дутом комбинезоне на импортном синтепоне, в лицо им тут же задул ледяной ветер. Тоненькая полносочка щек между шарфом, завязанным выше рта, и шапкой, натянутой по самые глаза, раскраснелась. Сразу стало жарко и холодно. Мама крепко сжала Лелькину ладошку, их варежки тут же слиплись. Ступени высокого крылечка успело занести пургой. Спускаться нужно было медленно и осторожно — упадешь, а подняться на ветру, ох, как не просто. Лелька тихонечко считала про себя, чтобы не пропустить последнюю, самую коварную ступеньку. Раз. Два. Три. Левый ботиночек соскользнул с края, мама тут же дернула Лельку на себя, удержала на ногах. Обошлось. Они перевели дух. Четыре. Пять. Все. До соседнего подъезда путь близкий, не успеешь замерзнуть, уже на месте.

Мама недовольно сжала ладонь, слипшиеся варежки хрустнули. Лелька открыла глаза и прибавила шагу. Мороз пробрался под комбинезон, между ним и телом остались только свитер, спортивная курточка и тоненькая майка. Совсем ничего не осталось. Но мама уже нащупала в темноте деревянные перила чужого крыльца и начала подниматься по заваленным снегом ступенькам, Лелька поспешила следом. Чужой подъезд встретил их тем же холодом, что и снаружи, но без ветра и снега тот съежился и отступил, подумаешь, мороз, ничего особенного. Вот когда сыплет и в лицо охапками кидает, тогда и правда, беда. А мороз мы любой осилим, где наша не пропадала.
Мама долго возилась с замком, замерзшие руки плохо слушались. Лелька топталась рядом. Квартиру тети Жени она знала хорошо. Шкаф с хрусталем, два деревянных стула, трехногий столик под хохлому и диван с мягкой обивкой. Вещи, смутно напоминающие те, что стояли в Лелькином доме, у тети Жени пахли лекарствами. Она работала в поликлинике и часто приходила в гости, чтобы поставить укольчик, выдать капелек для сердца и глянуть, не пора ли бабуле ехать в санаторий, греть больную ногу в лечебных грязях. Была тетя Женя громкой и смешной. Лельке она нравилась, не смотря на укольчики. А теперь тетя Женя уехала насовсем, оставив ключ и развалы брошенных вещей, пахнувших теми же лекарствами, что и при ней. Это напугало Лельку куда сильнее пурги и мороза. Навсегдашность отъезда. Непоправимость его и настоящность больно щипала в глазах, даже бабуля, и та не удержалась, поплакала перед сном, грея Лелькины холодные пяточки в теплых ладонях. А вещам ничего, даже пахнут так же.
— Не топчись, ноги мокрые, — окликнула мама.
С ботинок и правда успело натечь. Лелька разулась, залезла в хозяйские тапки — большие и разношенные, и пошлепала за мамой в комнату.
… Вещи они раскладывали по двум кучкам. Справа — те, что Виктор Иваныч потащит на помойку, слева — те, что мама решила забрать себе. Первым в левую кучу отправился трехногий стол, следом пузатая чашка, два блюдца, глубокая кастрюля и связка толстых журналов за 1995 год.
— У меня подписка закончилась в 94-том, а там роман публиковали, не дочитала, — смущенно объяснила мама.
Лелька согласно покивала и бросила в левую кучу обезьянку на подставочке — сама коричневая, а ножки и ручки желтые, нажмешь на подставку, и они дергаются, смешно и немного жутко.
Сухие макароны и упаковку говяжьей тушенки решено было забрать с собой сразу, с ними банку растворимого кофе и два шоколадных деда мороза. Остальное — пыльное, брошенное и печальное, осталось обреченно лежать у стены, в ожидании Виктора Иваныча и его мусорной машины.
— Не выкинет, так себе заберет, не жалко, — решила мама и поставила греться чайник. — Кофейку, и пойдем, поздно уже.
За окнами бушевала пурга. Тонким свистом она проникала в комнату через ставни, сколько хочешь их закупоривай бумагой с клейстером, подтыкай ватой и старыми свитерами, а начнется пурга, обязательно наметет на подоконнике снега, засвистит и заноет в доме, да так уныло, что самому хоть плачь.
— Надо идти, — повторила мама, делая последний глоток. — Бабуля скоро домой придет, а нас нету, вот крику будет, да?
Промерзшая одежда согреться не успела, Лелька влезла в хрусткий комбинезон и тут же продрогла, но говорить не стала, потопталась только, чтобы согрелись ноги, утонувшие в сырых ботинках. Мама обязала ее шарфом, огляделась напоследок. В коридоре одиноко стояли два стула — деревянные, лакированные, с красивыми витыми спинками. Виктор Иванович обрадуется. Дерево хорошо горит, будет его буржуйке, чем поживиться.
— Дотащим? — спросила мама, примериваясь к стулу.
Лелька кивнула и схватила второй. Так и пошли через пургу. По сторонам снег, в небе снег, по земле снегом тянет, куда ни глянь, только снег и видно. А они идут — Лелька первая, держит впереди себя стул, мама следом, в одной руке сумка с макаронами и тушенкой, а другой стул к себе прижимает.
Лелька шла, во все глаза всматриваясь в темноту, чтобы не пропустить свое крылечко. Ветер так и норовил вырвать из рук стул, варежки скользили по спинке, но пальцы в них так замерзли, что захочешь, не разожмешь. Мелкий жгучий снег горстями сыпался в лицо, забивался в нос, мешал дышать. Лелька так устала, что начала представлять — вот она ложится прямо на снег, закрывает глаза и начинает слушать, как ровно дышит спящая сопка. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
— Смотри! — голос мамы вырвал Лельку из холодной дремы.
Ветер стих. В одно мгновение перестал дуть, рвать и швыряться снегом. И снег закончился. Колкая манка успокоилась на верхушках сугробов, нежных, будто сметанные берега. Стало светло и тихо. И даже прозрачный морозный воздух наполнился нездешним сиянием. Лелька задрала голову и беззвучно ахнула, мигом позабыв про холод и пургу.

— Садись, — шепнула мама, подталкивая Лельку к стулу.
Лелька послушно опустилась на скользкую деревяшку, не отводя глаз от неба. Шея уже затекла, руки замерзли, холод колюче пробрался вверх по ногам. Но мама уселась рядом, стянула с себя бабушкину шаль и укутала их обеих.
— Тепло? — спросила она, белыми от мороза губами.
— Тепло, — согласилась Лелька, отбивая зубами дробь.
Над ними сверкали в танце нити и ленты, мерцающие огоньки и набухшие гроздья звезд. Спящая сопка недовольно ворчала, колкие искорки света жалили ее снежные бока обещанием весны. От красоты и мороза захватило дыхание. Лелька втягивала ледяной воздух через силу, но продолжала смотреть, не моргая, чтобы темнота ни на миг не проглотила изумруд и синь, серебро и золото, тревожную алость и неземной фиолет. Под бабулиной шалью тихонько сопела мама, Лелька чувствовала ее бок своим плечом, и от этого становилось щекотно в животе. От небесного сияния щекотка поднималась выше, до глаз, и хотелось плакать, но слезы тут же замерзали, и лед их отражал небесные искорки, будто бы Лелька плакала ими, и это было так хорошо, что стало очень жалко тетю Женю, уехавшую от всей этой красоты на далекий материк.

…Так они и сидели — мама и Лелька, у края мира на чужих стульях, а чернильное полотно неба разрывали на лоскуты изумрудные нити северного сияния, пока с дежурства не вернулась бабуля. А небо продолжило сиять. И сияло до самого лета. А потом набралось сил, и снова начало. И будет сиять всегда.